Два человека катались по полу, вцепившись друг в друга; третий порхал вокруг них, стараясь угомонить и привести в вертикальное положение:
— Господа! Товарищи! Вы сума сошли! Прекратите немедленно!
— Ах, ты, падла очкастая, — шипел большой и толстый: — Я тебе бороду выдерну!
— Хрен тебе! – отозвался маленький в очках с растрёпанной бородой и укусил толстого за ладонь.
— А-а! Сука! – завизжал толстый, хватаясь за рану.
— Руки коротки, козёл вонючий! – высвободился маленький, лягая свою жертву.
— Десять секунд до эфира, — раздался голос.
— По местам! – скомандовал третий и добавил нецензурное выражение.
— Ну, я тебя, гнида, ещё поймаю! – пообещал толстый, занимая своё место у стойки.
— Три, два, один, эфир!
— Итак, — сияющее улыбкой лицо ведущего излучило обаяние, заставлявшее школьниц и беременных женщин ощущать внутри своего лона нежный трепет: — Сегодня на нашем канале, в студии программы «Вопросы наследия» уважаемые гости. Это академик Российской академии образования Радушный Павел Ильич. Здравствуйте.
— Здравствуйте, — ответил толстый, пряча руку за спину.
— И его оппонент, коллега, академик Российской академии художеств Доброхотов Геннадий Илларионович. Здравствуйте.
— Добрый вечер, — ответил маленький, щурясь сквозь треснутые стёкла очков.
Раздражают женственные мужчины и мужественные женщины, взрослая мудрость детей и неопытность стариков, презрительная независимость кошек и предательская преданность собак, вечная правота малознакомых людей и собственная неспособность разверзнуть небеса, чтобы достать оттуда любимый лифчик обожаемой женщины, который был запущен в бесконечность с витиеватыми эпитетами без падежей и предлогов с деепричастиями, в сопровождении междометий, многоточий, запятых, двоеточий, искривлённым в вопросительный восклицательный, под удивлённые взгляды мяты на окне, под гнетущее, но запоздалое осознание, что этого делать не надо было; но то, что произошло секунду назад – это уже история, и остаётся утешать надеждой, что на планете лифчиков он обретёт своё житейское счастье, освободившись, наконец, от всегда недовольной собой груди.
— Центр управления полётами… Пять минут, полёт нормальный!
P.S. Из последней записи переговоров американского астронавта Джорджа Ю. Парсенса с Центром управления в Хьюстоне: «О, мой бог! Я вижу! Я действительно вижу это! И оно приближается! Да это же…».
— Слушаю Вас.
— «В комнату с плюшевыми занавесками вошла молодая девушка. Её звали…»…
— Вон отсюда! – профессор разорвал зачётку и швырнул клочки в лицо студенту: — К чёртовой матери! Улицы подметать!
— Валерий Константинович …
— Человек, который употребляет выражение «молодая девушка» будет более полезен обществу в качестве дворника, но никак не писателя. Плеоназм! Понятие «девушка» изначально определяет возрастную категорию. Это всё равно, что сказать: вошёл толстый толстяк, худой худяк, белоснежный снег, рваная рванина… Это, голубчик мой, может позволить себе только…, — профессор ткнул ручкой через плечо на портрет висевший на стене за его спиной: — Так что идите!
— Можно, я пересдам?
— Можно. На будущий год. При поступлении на первый курс. На общих основаниях.
— Но…
— Вон! Боже мой! И это госэкзамен! Мои студенты!
— Уж больно Вы суровы сегодня, Валерий Константинович, — сказал сидевший рядом член экзаменационной комиссии Мурзин.
— А, — махнул рукой профессор: — Бестолочи. Кто там следующий?
— Всё.
— Как?
— Так. Побединский, которому Вы отправили в физиономию зачётку, как и всем остальным, был последний. Кого выпускать будем? Кого дипломировать?
— К чёрту! Лучше никого, чем заполнять страну очередными заурядностями, графоманами и откровенными бездарями, коими и так полна земля русская. Поколение гаджетов и википедии. Что ни слово, то «жопа», что ни фраза – статус из ВКонтакте, ни мысли, ни грамотности, ни воображения, ни фантазии. Это мог позволить себе только…, — Валерий Константинович встал, бережно снял со стены чёрно-белый портрет, протёр рукавом: — Да, воистину, такие гении рождаются раз в сто лет. А может быть в тысячелетие.
— Валерий Константинович, я вот всё хотел спросить Вас.
— Да, коллега?
— А это, собственно… кто? – кивнул Мурзин на портрет, который прижимал к груди профессор.
Челюсть Валерия Константиновича отвисла, глаза выпучились, изумление на онемевшем лице сменилось болью.
— Что? Что с Вами?
Валерий Константинович попытался что-то сказать, но рухнул навзничь, не выпуская дорогого портрета.
Мурзин вскочил:
— Валерий Константинович! Господи…
— Э… э…, — Валерий Константинович водил головой из стороны в сторону, рот открывался и закрывался, как у рыбы, брошенной на сушу.
— Да что же это? Валерий Константинович! Алё, скорая? Срочно! Улица Фучека, 125, да, университет… Человеку плохо!
— У-у!!! – погрозил кулаком Валерий Константинович и выключился.
— Едут! – Мурзин вынул злополучное изображение из рук профессора, перевернул. На обороте карандашом было написано: «Времена не выбирают, в них живут и умирают».
Мурзин хмыкнул, почесал затылок:
— Кушнер, что ли?
Чёрно-белое полулицо улыбнулось.
Крепко тесное объятье. Время — кожа, а не платье. Глубока его печать. Словно с пальцев отпечатки, С нас — его черты и складки, Приглядевшись, можно взять.
Туча была большой и доброй. Но друзей у неё было мало. Лишь Гром и Молния заходили к ней в гости. Они рассказывали друг другу, где они побывали за то время, что не виделись, красочно описывали смешные курьёзы. Гром громко хохотал, Молния зажигательно мерцала, а Туча плакала со смеху. И в это время на планете Земля была гроза. Уродливые маленькие существа прятались под зонтиками и в своих домиках. Шмель засыпал в бутоне.
И полюбилось Туче Облако. Облако было белое, пушистое, лёгкое-лёгкое. Облака всегда собирались вместе дружной компанией, играли. Они изображали то, что видели внизу. Облако очень красиво смотрелось на синем небе. Но сколько ни пробовала Туча приблизиться, Ветер тут же уносил Облако от Тучи, а Тучу гнал по небосводу, и Туча плакала, уже от обиды.
И однажды Туча так сильно обиделась, что рыдала сорок дней и сорок ночей, не переставая. Так, что всё на Земле утонуло в её слезах. А Туча исчезла. Потому что она состояла из слёз. Слёз радости и слёз горя. Но когда пропала Туча, появилась чудесная Радуга-Дуга, и все сказали: «Ах!». И подлый волосатый Шмель сказал Стрекозе: «Ах!». А на небе собрались вокруг Радуги-Дуги и Ветер и Гром и Молния и Облака и решили они больше не обижать друг друга, а дружить. С тех пор установился порядок.
А когда начинается гроза, старый Шмель рассказывает шмелятам, что это Гром, Молния и Туча, встретились после долгой разлуки и веселятся.
Фрей приближался. Отсутствие подбородка и ушей, тесно сжатые ноги при ходьбе – всё это было признаком мужественности. На еле заметных ниткообразных губах играла самодовольная улыбка. При виде Фрея у Лаурелии на заднице затрепетали прозрачные крылышки. Ах! Он нёс в руке барсалиум! Каким смелым и храбрым нужно быть, чтобы отважиться сорвать этот колючий липкий, необычайно вонючий цветок! Он сделал это ради неё, конечно же. Но, главное, не подавать виду. Она предчувствовала. Огромные глаза Лаурелии налились блестящим миндальным светом. Неужели сегодня это произойдёт? — Я ждала тебя, — сказала Лаурелия, потупив взор. Смердение от протянутого к её лицу цветка вскружило голову. Фрей хмыкнул, отшвырнул барсалиум. Большим пальцем он дотронулся до подбородка Лаурелии: — Ты слышишь меня? — Да. — Я взрослый и умный, а ты маленькая и глупая. Глаза Лаурелии загорелись зелёным. Указательным пальцем Фрей приподнял её личико к себе: — Никто, даже флаки в мутных водоёмах не булькнут, пока горит Солар. Фрей сам не понял смысла произнесённой фразы, но увидел, что теперь глазища Лаурелии горели жёлтым. Это, типа, ей нравится. Он ещё раз ткнул ей подбородок большим пальцем. Глаза Лаурелии стали переливаться ярко-красным, что свидетельствовало о многочисленных оргазмах, испытываемых ею. Осталось последнее. Мизинец. Последний третий напряжённый палец и у них будут дети. Но мизинец безвольно дёрнулся и повис. — Э-э, — Фрей попробовал придумать сказать что-то вечное, что простимулировало бы мизинец к подъёму, но кроме как «Ваши трусы пахнут шампинатами» ничего на ум не приходило. Лаурелия брезгливо поглядела на руки Фрея. Никогда. Никогда этого не будет! Никогда. Внезапная злость обуяла её чёрные косы, кончики острых ушей свернулись. Она выхватила Силебрион и вонзила его в тело Фрея. Фрей сжал ноги плотнее, чтобы казаться ещё мужественней, и побрёл прочь. «К Хаосу всё!», гневалась Лаурелия: «Уйду к людям! Они не тычут пальцами в лицо, не дарят вонючих цветов. Они невозможны, но они умеют любить. А я хочу любить. Любить и быть любимой, сколько бы фреев мне не пришлось прикончить! Рыбак Гондо! Я пойду к нему. Милый Гондо! Желанный Гондо!». Фрей, присев у Пердящего ручья, пытался вынуть Силебрион из своего живота.
Лаурелия, стремительно подмахивая крылышками с кормы, неслась на Край. Она умела предугадывать события. Она знала, что неутомимый Гондо уже пьян и, конечно, будет счастлив, увидеть и полюбить Лаурелию. Ведь впереди их ждала целая жизнь. А вдруг и она сможет полюбить рыбалку?
Епифан Мартынович Коромыслов проснулся рано и долго и мучительно ждал звонка будильника. Будильник не звонил. Пролежав четырнадцать часов тридцать восемь минут (именно столько он сосчитал в уме), Коромыслов заподозрил не ладное. Надо было проверить, а не сели ли батарейки. Встал и понял, что батарейки не сели. Они не могли сесть. Во-первых, батарейки не могут совершать подобные действия, являясь предметом неодушевлённым. Во-вторых, будильник был механический. Скорее всего, кончился завод. Вероятно, ещё в позапрошлом году. В-третьих, будильника на столе не было. Епифан Мартынович направился на кухню, по обыкновению попить из носика чайника свежего пива. Чайник на угрюмой газовой плите отсутствовал. Равно, как и сама плита. «Странно», подумал Коромыслов. Рука по привычке потянулась почесать в паху, но не обнаружила искомого. «Очень странно», ещё раз подумал Коромыслов. Он оделся. Вышел через окно на платформу. Достал из кармана пульт сигнализации, нажал на «раскрытый замочек». Звездолёт «Нана-Манана» пикнул, поморгал габаритами и поворотниками, громко щёлкнула открывающаяся дверь кабины. Коромыслов сел в кресло пилота. «Пристегните ремни безопасности», назойливо посоветовал навигатор, «Введите маршрут». «Будильник», — произнёс Епифан, затем, немного подумав, добавил: «Сначала планета Туалет, потом планета Разливное пиво, потом планета Будильник». «Маршрут проложен», доложился навигатор. Коромыслов опустил рычаг ручного тормоза и нажал кнопку «Пуск».
— Ну, поехали!
На волне радио «Нибиру 73у ФМ», анунак Мотя запел любимую песню Епифана.
Том и Шейла вышли из кинотеатра вместе с немногочисленными зрителями. Шейла лукаво и с восхищением смотрела на задумчивого Тома, который доставал сигарету.
— Здесь не курят, сэр, — внушительных размеров негр в ливрейном костюме блеснул белоснежной улыбкой у входа.
— М-м, мне день и ночь покоя не даёт… мой чёрный человек… Шейла, скажите мне, мы вообще в Лондоне или в Зимбабве?
Они пошли по вечерней улице, Шейла прильнула к груди Тома:
— Том, как Вы восхитительны! Как Вы тонко чувствуете меня! – её пальцы уже шарились по его спине под рубашкой.
От совершенной неожиданности Том растерялся.
— Ах, что со мной? Этот фильм! Это чудо! На грани. Я и подумать не могла, что Вы столь чувствительны, что за Вашей аморальной пошлой внешностью скрывается такой сентиментальный, проницательный, необычайно притягательный мужчина. Ах, Том.
Старательно пытавшийся понять услышанное, Том приобнял трепещущую Шейлу.
— Не здесь, — вырвалась Шейла: — Скорее ко мне! Такси!
Её пылающие щёки отражали свет звёзд и отправляли его обратно во Вселенную.
Том, наконец, извлёк сигарету, с опаской огляделся в тёмной спальне. Негра не было. Сладостная пустота в паху не спеша растекалась по всему телу. Голая и счастливая Шейла спала на нём, еле заметная улыбка обозначила милые ямочки на её щеках. А Том думал. Он пытался понять, что произошло. Увидев Шейлу впервые, он моментально пропал. Это была недоступная, независимая, уверенная в своей недосягаемости и совершенстве, в своей абсолютности богиня, сошедшая с Олимпа. За эти полгода они и пересекались-то раза три. Но понимая, что надо разрешаться этой тягостной мукой, как говаривал его дед: «грудь в кустах или голова в крестах», он пригласил Шейлу в кино. Этот её удивлённый взгляд. Фикус на окне, оказывается, разговаривает! В кино! За ту секунду молчания, Том успел провалиться на месте тысячу раз. Но, может быть, именно эта простота и открытость, показалась тогда привыкшей к изощрённым витиеватым комплиментам Шейле приятной оригинальностью. Она согласилась. Бабс достал Тому два билета на элитный фестиваль европейского кино. Два с половиной часа Том и Шейла сидели рядом, смотрели на широкий экран. Её рука, как бы невзначай, два раза дотронулась до него. Том сейчас думал о фильме, названия которого он не запомнил, но точно запомнил фамилию режиссёра. Юривич. Два с половиной часа на фоне плывущей непрерываемой панорамы какого-то старого города на экране медленно шли бесконечной вереницей титры. Имена актёров, а, может быть, это был список жителей этого города? Осветителей, водителей, операторов, продюсеров, массовки…. И заканчивался фильм маленькой надписью: КОНЕЦ. Когда появилась эта надпись, Том понял, что это конец всего.
«Это конец, мой прекрасный друг. Это конец.
Нашим тщательно продуманным планам – конец…
Всему, что имеет значение – конец…
Ни спасения, ни изумления – конец…
Я никогда больше не взгляну в твои глаза снова – конец…» звучали строки песни тогда в голове Тома. Что же произошло?
Вот она рядом. Извергнувшая всю возможную на него ласку. Усталая и счастливая спит, положив ладонь на его живот. Самая обыкновенная. Земная. Маленькая. С мозолью на розовой пятке. Совсем ещё девчонка.
Том закурил. Это всё фильм. Чем же так проникся он ей? Юривич. Титры, титры, одни титры…
Шейла почесалась во сне.
Опять вспомнился ливрейный негр. «Здесь не курят, сэр».
— Ссука…, — Том потушил окурок о вазу, попробовал сместить с себя Шейлу, но это было уже невозможно.
