(основано на реальных событиях)

— Ладно, Настя, я зайду к нему, — я отключил телефон.
«Женя чудит. Эка новость. Чуть что, так сразу я. Просто так позвонить, спросить как дела? Поинтересоваться живой я вообще или нет. Приехать, отсосать, по старой памяти. Нет, никогда. Вспоминают обо мне только когда что-то им надо. Конечно. Я же безотказный. Надёжный, как весь гражданский флот. И Женя её этот долбоёб». Такие мысли путались в голове, когда я поднимался на четвёртый этаж. Позвонил. «Кто там?». Я поведал в подробностях… кто. Дверь открылась. В ментовских штанах и засаленной майке и такой же рожей Женя заявил через порог:
— В психушку я не поеду.
— Зайти можно? Ссать охота.
— А, заходи. Наська вызвала?
— Ну, а кто?
— Ты всё-таки ебёшь её?
— Короче, что тут у вас? Я домой хочу.
— Всё равно не поверишь.
— Ты попробуй.
Женя сел на диван. Долго молчал, потом поднял голову:
— Сможешь сегодня переночевать со мной?
— Только после свадьбы.
— Я серьёзно. Сам всё увидишь.
В кармане запела Джоан Осборн. Настя. Я нажал сброс.
— Поесть есть чего?

Мы сидели в зале, по телевизору не смешно шутило обезьяноподобное чмо в зелёных штанах, Женя рассказал мне то, чего я никак не хотел слышать.
— Ага, понятно. Значит, ровно в два часа?
Женя кивнул.
— Ладно, но если ничего не произойдёт...
Женя поставил на стол бутылку. Я посмотрел на часы, половина одиннадцатого.
Женя поставил ещё одну.
— Неудивительно, что тебе мерещится всякая ересь, — сказал я то, что должен был сказать, пока Женя наливал два полных стакана.
— Я ж не пью, ты знаешь, — поморщился я.
— Не пей, — Женя опрокинул в себя стакан, закусил квашеной капустой и уставился на меня…

— Хрена им лысого! Теперь они там сами друг друга не хай режут, кровники. А вот Крым без единого выстрела, и, главное, по закону! Штаты там свою базу хотели поставить. В нашем Севастополе!  Аренда-то заканчивалась. Президента своего воткнуть решили. А им уй с вологодским маслом…
— Да все они одним маслом мазаны… Чё там? Наливай! И пошли, покурим.
— Да кури здесь…
— Да? Ну, ладно…
Женя замер. Его стеклянные глаза смотрели через меня. Я повернулся.
— О! Ты на кухне свет не выключил?
— Выключил.
Свет на кухне погас. Зажёгся снова. Я посмотрел на часы.
— Хм, два.
Свет включался и выключался всё быстрее. Послышались звуки падающей посуды и двигающейся мебели. Протрезвели мы мгновенно. Во всяком случае, я. Свет на кухне зафиксировался в зажжённом положении, звуки стихли. Только будто кто-то ходил по осколкам. Медленно и осторожно.
— Не надо, — прошептал Женя, хватая меня, когда я встал.
Я убрал его руку:
— Сиди здесь.
Я затушил окурок и сделал то, что не надо, но что должен: пошёл на кухню. Когда я вошёл, свет погас, остались только бледные точки…

— Настя? Ну, нормально всё. Я ж говорил… Мы там набедокурили на кухне маленько, ты уж не сердись. Посидели, выпили. Нет… Теперь всё нормально будет. Ага… И объясни ты своему благоверному, что мы с тобой не… Я на службу… ну, я свою работу службой называю… Читала? Да тебе всё нравится. Падижон? Конечно живой. Ладно. Давай. Звони, не забывай. Пока.
— Как отдохнул? – как обычно спросил водитель.
— Как обычно, — как обычно ответил я.
— А с лицом что?
— Останови у ларька.
— Может не нужно?
— Не нужно. А ты останови.

На улице минус двадцать. Время обеденное. С усталым скрипом открываются ворота станции технического обслуживания. Выходит дамочка в высоких сапожках, норковой шубке, чёрных стремящихся к бесконечности ресницах, голубых веках, ярко алых губках, блестящих пляшущих серьгах (судя по всему, хозяйка СТО) и чумазый работяга в синей спецовке. Работяга ковыряет в носу. Дамочка, щурясь на солнце, критично осматривается, смотрит под ноги и говорит работяге:
— А что, нельзя было это проэтовать?
Работяга, вытирая палец о жопу, философски глядя в параллельный мир, после раздумья отвечает:
— Ну. Можно.

А вы говорите…

— Ах, ах, — Падижон лежал в номере парижской гостиницы «Морис» в ванне, наполненной жёлтыми и синими хрустящими бумажками. Он отпивал из бутылки коньяк, погружался в ванну с головой, барахтался. Стоны наслаждения непроизвольно слетали с его слюнявых губ. Глаза в экстазе мутнели и закатывались к небесам: — Ах, ах, мои сладенькие, — утирался Падижон купюрами: — Как я вас люблю, — шуршал он под подмышками: — Деньги, мои, — целовал он изображения лениво глядящих на него бледных лиц: — Мои, только мои, никому вас не отдам, ах. Какое блаженство! Ради этих невозможных мгновений надо жить. Всё чушь и смрад! Только вы, мои ненаглядные денежки. Я самый умный, самый красивый, я всё могу! Жалкие ничтожества, — приговаривал потный Падижон, осыпая себя мятыми банкнотами: — Все кругом дураки и бездари! Я! Я творец всего сущего! Я вас всех поимею, как только захочу! Я…
Вдруг Падижон замер. Не услышал, а почувствовал, как дверь его номера осторожно начала открываться. Он выскочил из ванной с револьверами в руках и начал садить с двух рук через дверь. За дверью завопили.
— А! Канальи! А! – хищно закричал голый Падижон, швырнул разряженное оружие на пол, схватил со стола ещё два револьвера и бросился к балкону, где была пожарная лестница.
— Он на лестнице! – слышал Падижон за спиной.
Он выбрался на черепичную крышу. Черепица нагрелась на солнце и жгла пятки. Падижон притаился за трубой. Над краем крыши показался человек, Падижон прицельно выстрелил почти в упор. Человек вскинул руки, словно удивляясь, исчез.
— А! Двадцать франков, месье, двадцать франков! Кто следующий? Ну!
Следующий высунул с лестницы на крышу руку и выстрелил полукругом вслепую. Да так удачно, что прострелил Падижону брюхо. Падижон взвизгнул, изумлённо потряс продырявленным куском жира:
— Мими Шантен!
Побежал по крыше.
Жители и прохожие улицы Риволи наблюдали, как по крышам домов скакал толстый нагой месье, а за ним гнались пятеро других месье, которые старались его пристрелить. У толстяка на заднице развевалась прилипшая купюра в пять франков и смешно тряслась маленькая писька при беге. Наконец бурый фонтанчик брызнул из спины убегавшего, он споткнулся, покатился вниз.
Падижон свалился на мостовую, тут же вскочил и залез в стоявший фиакр:
— Марсово поле! Набережная Бранли! Быстро!
— Но! – кучер хлестнул лошадь.
— Прибыли, месье, — через три минуты сообщил возничий.
— Браво! – Падижон отодрал с задницы пять франков и протянул за проезд.
Перебежав площадь, запыхавшийся Падижон начал стремительно взбираться на Эйфелеву башню. На третьем ярусе ворвался в ресторан, выпил стакан воды, совсем обессиленный направился к перилам. Но тут его уже поджидали. Падижон успел уложить двоих, которые, согнувшись пополам, смиренно скрючились у его ног. Третий бросился наутёк.
— А! А! – орал Падижон.
Две пули прошили его со стороны ресторана. Он откинулся на перила и отстрелял оставшиеся патроны наугад. Повернулся. Панорама летнего Парижа приятно радовала глаз. Извивалась как змея угловатая Сена, зеленели Елисейские поля, сверкнул купол Фонтана Невинных. Падижон забрался на парапет.
— Я! Я! Я владею миром! – восхищённо провозгласил он, расставив руки: — Небо и земля! Всё подвластно мне!
Ещё три пули поочерёдно пронзили изнурённого Падижона. Его писька безвольно дёрнулась.
— Как это… нехорошо …, — выдохнул Падижон и упал с башни.
— Я умею лета-а-а-а-ть…..
Тело шмякнулось рядом с месье Ламбаром, продавцом газет. Ламбар приподнял очки, изучая спустившийся свыше предмет.
— Что сообщает «Франс суар» о ценах на недвижимость? – приоткрыв глаз, спросил Падижон.
— Стабильно, — ответил Ламбар.
— Это прелестно, — констатировал Падижон, перевернулся на спину и смачно захрапел, скрестив руки на брюхе.

                                                   
                                                               ТИТРЫ: 

— Ещё хотите?
— Не хотим!
— Ну, ладно... 

— О… припёрлись…, — прогундел Анри Луи, когда Шарль и Кати вошли в дом.
Мадам Луи уже тискала Кати:
— Ну, неужели моя доченька всё-таки приехала попроведать свою маму?
— И папу, — обратилась Кати к отцу.
— Ну, хватит уже сюсюкаться, стол давно накрыт, — он свернул газету.
— Это Вам, мадам, — Шарль с улыбкой протянул букет ландышей тёще.
— Ох, мои любимые! Проходите, дети.
Шарль отвесил поклон Анри, Кати поцеловала в щёку, тот ущипнул её за зад:
— Моя дочка.
За столом беседа как-то не клеилась. Разговоры о погоде и кошмарном положении железнодорожных путей в Провансе тому не способствовали, пока глава дома не допил вторую бутылку и не спросил:
— Ну, что? Рассказывай, бездельница, с чем пожаловала? Сразу говорю: денег не дам!
— Папа…
— Поскольку ты имела счастье выйти замуж, теперь пусть твой супруг обеспечивает тебя.
— Ну, папа…
— Анри…
— Ну, почему? Почему ты отказала ля Руссу? Была бы сейчас генеральша, жила бы в Каннах, в своём доме с прислугой, — Анри разговаривал с дочерью, совершенно не обращая внимания на сидевшего рядом Шарля: — Старый он для тебя, видите ли! А месье Гюстав? Уж как он ухаживал! Вот, — он ткнул пальцем в газету: — Известный писатель, живёт в Париже и в ус не дует и о тебе уж точно не вспоминает. Надо же было выбрать тебе этого… этого… прыща! Ничтожество, не способное заработать себе на новый галстук. Мазила. Ему бы только сортиры на вокзалах расписывать. Или надписи на лавках писать. И то он даже этого не делает. Так и будешь мотаться с ним по съёмным квартирам всю жизнь. Побираться.
— У Шарля скоро выставка.
— О! Неужели! Мне может зад пойти помыть по столь знаменательному событию? Ты же моя дочь. Дочь Анри Луи! А не дай бог  у тебя дети пойдут?
— Мы как раз и хотели вам сказать…
— Что?
— Ах! – мадам Луи прикрыла рот.
— Что ах? Что сказать? Неужели он нашёл работу?
— Ты скоро станешь дедушкой, папа.
— Вы мои хорошие! – мадам бросилась обнимать Кати и Шарля.
— Мы тут кое-что скопили, хотим переехать в Ниццу, — сказал Шарль.
— Какая ещё Ницца? – очухался временно впавший в прострацию Анри: — Немедленно переезжаете к нам!
— Месье Луи, мы решили, что после выставки переезжаем из Марселя в Ниццу.
— Они решили! Мать, ты слышала? Они решили! Мало ли что вы там себе решили! К чёрту ваш Марсель и вашу Ниццу! Переезжаете к нам! Рожать будешь здесь! А что вам море? Здесь воздух! В этом году удивительный урожай винограда! Мать принеси-ка ещё бутылочку, а то, кажется, Шарль так и не распробовал нашего вина.
— Папа…
— Цыц! Вот что, дорогой зятёк, рисуй ты себе на здоровье, что хочешь, но жить вы будете у нас! У меня будет внук! Эге! Неужели я доживу до этого дня!
— Или внучка.
— Никаких внучек! Жан Анри! Шарль, жить будете здесь, и никаких возражений! А что эта выставка, это что-то серьёзное? Если нужны какие-то субсидии, ты не стесняйся, мы ведь родственники…
— Благодарю, месье, всё в порядке.
— Сесиль, — позвал Анри жену: — Сходи-ка к Лашарам, пригласи их. И Гранвилей позови! Сегодня будем праздновать! Я в погреб, достану пару отличных бочонков. Шарль, не поможешь мне?
— Конечно.
Сесиль Луи накинула платок и побежала к соседям.
Анри Луи, напевая, отправился к винному погребу.
Шарль поцеловал Кати в губы, потёрся об её носик своим и пошёл за тестем.
Кати крутила пальчиком свои завитки у раскрасневшегося лица. Сегодня она была счастлива.

Жорж Савье считал себя человеком проницательным, поэтому, когда он увидел вошедшего в его оружейный магазин молодого мужчину с потухшим взглядом, распахнутым воротом рубашки, грязных ботинках и трясущимися руками, он сразу понял – это его клиент.
— Револьвер системы Смита и Вессона, — привыкший брать быка за рога, Савье громко (чтобы произвести эффект тяжестью) выложил на прилавок блестящий револьвер: — Сорок четвёртый калибр, десять и шестьдесят семь сотых миллиметра. Останавливает на скаку кавалерийскую лошадь, быстрое перезаряжение, впрочем, Вам оно не понадобится. Одна пуля – бах! И всё. Мгновенно, безболезненно, качественно!
— Что? – Шарль в недоумении смотрел на Савье: — Я… я… просто хотел посмотреть…
— Поверьте, я не первый год в оружейном деле. Восемьдесят два франка, месье! Всего-то, за такого красавца! Зато, двухсот процентный результат!
— Восемьдесят два? – Шарль смутившись взялся за карманы.
— Понимаю, — кивнул Савье: — Роскошь в этом деле не главное. Главное результативность. Револьвер нашего соотечественника оружейника Лефоше. Калибр поменьше, но и отдача, соответственно тоже. Семьдесят три франка и только для Вас. Бельгийские образцы братьев Наган, шестьдесят франков…
— Не найдётся ли у Вас что-нибудь по более доступной цене?
— Хм, — Савье брезгливо посмотрел на покупателя и ещё более брезгливо положил перед ним маленький двуствольный пистолетик: — Дерринджер, из такого американские дамочки отстреливают своим неверным мужьям предмет неверности.
— А?
— Отдам за двенадцать франков. И даже два патрона бесплатно.
Шарль вздохнул. Ему стало стыдно.
— Простите, а на какую сумму рассчитывает месье?
Шарль подсчитал:
— Семь франков четырнадцать су.
— За эту сумму могу предложить Вам рогатку моего сына. Подержанная, но отлично пристреленная.
— Извините…
— Позвольте дать Вам совет? Купите на эти Ваши деньги бутылочку вина, и идите Вы, юноша, домой, к жене. А утром, оно, глядишь, и прояснится. Поверьте, нет на этом белом свете причины для того, на что Вы хотите решиться. Ну, а если не передумаете, приходите снова. Что-нибудь сообразим.
— Благодарю Вас, месье. Всего хорошего.
Шарль вышел из магазина.
— Эх, это Вам надо всего хорошего, — вздохнул Жорж Савье, считавший себя человеком проницательным, убирая товар с прилавка обратно на витрину.

В варьете стоял сигарный дым и галдёж. Падижон провёл Шарля и Кати на балкон. Оттуда они увидели, что зал почти полон. На сцене, за трибуной стоял толстяк в клетчатой жилетке. Его усы торчали вверх, пенсне блестело, сам он стучал молотком по столу:
— Господа! Господа! Внимание! Внимание!
Шум поутих.
— Сколько народу…, — шёпотом с удовольствием удивилась Кати: — Какие все важные.
— Сливки общества, — восхитительно подтвердил Падижон, затем для пущей убедительности поднял указующий перст-сардельку вверх: — Элита!
— Итак, господа, сегодняшний лот.  Работа неизвестного художника. Натюрморт.
— Что? Почему неизвестного? – спросил Падижона Шарль.
— М-м-м…, — протянул Падижон, подняв брови.
— Почему натюрморт? – никого спросила Кати, пожав плечами.
Толстяк указал молотком на квадратную картину в деревянной рамке, стоявшей рядом с ним на пюпитре:
— «Миндальные палантины».
— Какие ещё… палантины? – пальцы Шарля впились в перила балкона.
— Стартовая цена миллион франков.
— Ах! – вырвалось у Кати.
Шарль напрягся, думая, что ослышался. Падижон высморкался.
— Шутка! – сказал толстяк и тут же громко расхохотался: — Ха-ха-ха-ха! Простите. Прошу, господа!
После недолгого молчания кто-то поднял руку и крикнул из зала:
— Ы!
— Так, — подхватил аукционист: — Месье с тростью в третьем ряду Ы!
— У!
— У! Джентльмен справа.
— Ху!
— Ху, сеньор в вельветовых кальсонах раз.
— Мэ.
— Мэ! Великолепно, синий галстук в девятнадцатом ряду слева, раз! Мэ, два!
— Зю!
— О-о! Зю! И вновь месье с тростью, я вижу, Вы знаете толк в вещах!
— Ё!
— Ё! Неслыханно! Ё, раз! Ё, два! Ё,…
— Жо!
— Жо! Элегантный месье с прекрасной спутницей, раз! Жо, два!
Шарль украдкой посмотрел на Кати, она внимательно вглядывалась и прислушивалась, вытягивала шею, пытаясь разглядеть людей в зале.
Шарль повернулся к Падижону. Падижона рядом не было. Кати крепко схватила руку Шарля:
— Боже мой! Её покупают! Её покупают, Шарль!
У Шарля зарябило в глазах.
— Ойч, три! Продано!
Молоток клетчатого толстяка ударил по трибуне.
— Поздравляю, месье в розовом банте!
— Браво! Браво! – кричали из зала, когда на сцену забрался старик, вырвал картину из рамы, свернул, сложил в карман и, так чтоб было слышно даже на галёрке, поинтересовался: «А где здесь туалет?» и пояснил: «Теперь есть с чем туда сходить». Зал залился раскатистым смехом и аплодисментами, ведущий аукциона вытирал слёзы с глаз.
Теперь рядом не было и Кати. «Я не заметил, как она ушла», подумал Шарль. Он встал и, пошатываясь, стал спускаться. «Что это? Я сплю? Я в бреду? Или я умер?». Со стороны гардероба раздался знакомый заливистый смех. Шарль увидел, как Падижон, причмокивая, целовал Кати локти, а та, озираясь по сторонам, прятала в сумочку свёрток.
— Чудесно, — шептал Падижон: — Чмок. Волшебно! Чмок. Невероятно! Чмок.
— Вы меня всю обслюнявили.
— Необходимо повторить! Чмок. Успех колоссальный! Чмок.
Падижон сделал фуэте и припал на колено.
Шарль развернулся и направился к выходу. Он шёл, ничего не видя. Только в голове звучало: Миндальные палантины. Чмок. Зю! Чмок.

Шарль и Кати шли по брусчатой мостовой. Кати держала Шарля под руку, положив голову ему на плечо. Тёплый мартовский ветер слегка колыхал её завитки у розовых ушек. Её лицо можно было назвать счастливым.
Шарль был, напротив, сосредоточен, хотя детский взгляд выдавал его волнение.
Они остановились напротив здания театра варьете.
— Всё-таки странно, что аукцион будет проходить именно здесь, — сказал Шарль.
— Ах, милый, не всё ли равно где? Я так рада за тебя!
— Да. Знаешь, мне и самому не верится. Неужели мои работы, наконец-то, начнут приносить дивиденды. Да и купит ли их кто-нибудь?
— Конечно, — Кати поцеловала его в бородатую щёку: — Ты ведь гениален. Я всегда твердила тебе об этом. Теперь об этом узнает весь Марсель, а впоследствии и весь мир.
Столь восторженный оптимизм вдруг передался и Шарлю, в его воображении поплыли картины, как его принимают лучшие дома, ему заказывают портреты самые знатные семейства и даже короли, как он с Кати совершает кругосветное путешествие на белоснежном паровом корабле, и она в том белом платье о котором так мечтала, и они будут жить в большом доме в Ницце, его работы выставляют в Лувре, Метрополе, Эрмитаже…
— Месье Шарль! О, Кати, Вы очаровательны! – к ним подбежал Падижон: — Месье Шарль, я Вас заждался. Торги начнутся с минуты на минуту. Я вижу, Вы взволнованны. Да и я, чёрт побери, тоже взволнован не меньше Вашего. Каких трудов стоило созвать столь именитую публику.
Тучный, но ловкий Падижон кружился вокруг Шарля и Кати, не переставая жужжать:
— Какие люди! Какие люди! Эстеты! Истинные ценители! Но самое главное – состоятельные! Ах, да, — Падижон замер на месте, глядя Кати прямо в декольте. Кати это смутило, она прикрылась ладошкой.
— А? – очнулся Падижон: — Ах, да! Есть один нюанс, — он подхватил под руки Шарля и Кати, повёл к дверям: — На торги выставляют только одну картину.
— Одну? Но почему? – почти отчаянно изумилась Кати.
— Таковы условия организаторов.
— А разве Вы…
— Я всего-навсего посредник.
— Какую? – единственное, что спросил Шарль.
— «Палантельские миндианы».
— Ах.
— Идём, — Шарль решительно потащил Падижона и Кати в здание.
— Да! Да-да-да, друзья мои! – высморкался Падижон на ходу, едва успевая за Шарлем и Кати: — Вперёд! К успеху, славе, богатству! Ура!
В этот момент из-за угла вывернул духовой пожарный оркестр и со взмахом концертмейстера заиграл «Марсельезу».
Под эти патриотические звуки Шарль, Кати и застрявший между ними Падижон, торжественно вошли в варьете.

— Ну, и?
— Что «и»?
— И долго мы будем тут ещё сидеть?
— Мня…мня…
— Что мня… мня…! С двенадцати часов дня сидим! В коем веке решили провести литературный конкурс начинающих поэтов! Где поэты, я вас спрашиваю!
— Мня… мня… Зуев….
— Что Зуев?!
— Зуев ответственный за организацию мероприятия мня… мня… Это он выдвинул лозунг: «Хокку в массы!»
— Где  Зуев!
— Я, извините, здесь. Только я не Зуев, я Уев.
— А-а! Ещё лучше! Какого…. Уев… хокку!
— Мня… мня…
— Видите ли, хокку является сейчас наиболее популярным видом стихосложения и учитывая, что оно должно быть коротким, но вмещать смысл…
— Уев! Где хокку? Где поэты? Я, мать вашу, профессор филологии! У меня, на, восемнадцать научных трудов, на, по поэзии южноамериканских племён! Я, сука, из Москвы в вашу Членососовку приехал и сижу тут шесть часов в вашем грёбанном клубе! Где хокку? Где поэты?!
— Мня… мня… неудобно как получилось….
— Неудобно? Неудобно знаешь когда?
— Есть тут один пиит.
— Это ещё кто?
— Это Смачков, наш завхоз. Тебе чего, Смачков?
— Я говорю, есть тут один. С обеда у дверей трётся. Стесняется.
— Так зови скорей! Товарищ профессор ждёт!
— Уфф… Окошко хоть открыли бы, что ли. Душно, невозможно.
— Мня… мня…. Мухи налетят….
— Здравствуйте, товарищ!
— Здравствуйте.
— Представтесь, что Вы нам прочтёте?
— Товарищ профессор, этого не надо. Это Сысоев. Не надо этого, я Вам…
— Сысоев Леопольд Артурович. Учитель биологии в здешней школе.
— Ну, вот! Пожалуйста!
— Не надо этого, товарищ профессор…
— Я прочту вам своё хокку. Хокку, оно же хайку, появилось в Японии в….
— Опустим, опустим. Перед Вами, товарищ Сысоев, солидные культурные люди…
— Не надо этого…
— Ну, что ж. Слушаем Вас. Прошу.
— Кхэ-кхэ… Хокку!
— Не надо бы…
— Тихо!
— Если в публичном доме перестают появляться посетители, надо менять не мебель, а блядей.
пауза.
— Иди отсюда, Сысоев! К ядрене фене! Вы уж простите, товарищ профессор.
— А что… неплохо, неплохо…. Хотя напоминает что-то… Сыровато. Но вполне, вполне… И мысль чувствуется.
— Мня… мня…
— Так! Где этот ваш э-э Сысоев?
— Убёг.
— Догнать! Вручите ему грамоту. Ценный памятный приз – мою книгу «Амазонские бразильяны». С дарственной надписью!
— Э-э…
— Ну, вот! А вы говорите поэтов нет! В нашей стране, понимаешь, каждый не только гражданин, но и, где-то, поэт! А так всё. Счастливо оставаться, товарищи.
— До свидания. Что там, Смачков?
— Утёк наш Леопольд. Не догнал.
— Ну и хрен с ним. Пошли водку пить.

 (посвящается всем сказочникам и сказочницам)

— Мы хотим сказку!
— Чего?
— Сказку! Сказку!
— Чего-чего?
— Сказку они хотят! Ксюшка им всегда сказки на ночь рассказывала, иначе не заснут.
— А-а… Делов-то. Я-то думал… Итак, Колобок…
— Тихо! Какой Колобок! Они все «Сказки народов мира» наизусть знают.
— Тогда…
— И «Тысяча и одна ночь» тоже. Ксюха сама насобачилась им сочинять.
— Мда? Однако… Значит, не заснёте без сказки?
— Не-а.
— Что, и про Мойдодыра, стало быть, знаете?
— Знаем.
— Да, вас так без хрена не сожрёшь…
— Ну, давай, надо сочинять уже!
— Ладно. Э-э… В Тридевятом царстве, Тридесятом государстве жил да, понимаешь, был…
— Не надо. Вот этого вот не надо! В Тридевятом… Тридесятом бе-бе-бе…  сю-сю-сю…
— Ну, пожалуйста, рассказывай сама.
— Так вот. В Бангладеш, служил чиновником некий щучий сын, потрох куриный, по имени Свистни в….
— Да ты что? Они таких слов и не слыхивали! Совсем детей перепугаешь. Смотри, как глазёнки выпучили. Бангладеш! Я сам чуть не обос…
— Ладно! В городе Зарубин, Самарской области…
— А вдруг есть такой город? И кто прослышит? Нас жители прибьют.
— Да… Это аргумент… Я не знаю уже….
— В уездном городе Эн…
— А это уже Гоголь какой-то!
— Ну, братцы, на вас не угодишь. Короче, в Городе Сказочников одна сказочница не пошла, как все воспитанные сказочницы, учиться в Академию Сказочников, а попёрлась работать в парикмахерскую, чтобы вертеть там перед другими сказочниками своей сказочной задницей. Ей ведь очень нравилось, когда сказочники всего Сказочного Города рассматривали её сказочную попу и пускали слюни.
— Что?
— А что? Это же сказка.
— Ах, так! Ты только расскажи ещё, что у этой прекрасной сказочницы, дети, был свой ненаглядный сказочник, но был он не простой сказочник, как все жители сказочного города, а сказочник-алкаш.
— Ну, знаешь…
— И пока наша красивая и умная сказочница вкалывала с утра до вечера…
— Вертела сказочной жопой…
— Этот её сказочник-алкаш, страдавший ко всему прочему слабоумием, очень любил ползать на четвереньках по улицам, ведь так удобнее было заглядывать под юбки каждым встречным… сказочницам.
— Слушай… ты уже…
— Но больше всего на свете наш сказочник-алкаш, кроме заглядывания под юбки, и своих слабоумных рассуждений, которые он, почему-то, называл «мыслями», любил рассказывать чудесные сладкие сказки своей труженице сказочнице, когда (вдоволь наглядевшись) приползал на карачках домой, чтобы пожрать, скрестив руки на брюхе изложить «мысли», поспать, а утром вновь отправиться…
— Ну, хватит!
— Не ори на меня!
— О! Тихо… Смотри, а они ведь заснули.
— И правда. Спят. Попробуй только разбудить! Пошли и мы тоже.
— Пошли.
— А здоровская у нас с тобой сказка получилась.
— Не знаю, как сказка… А жопа у тебя правда сказочная…
— Дурак….
— Уф-ф… иди-ка сюда.
— А мне сказка будет?
— Будет. Только очень, очень, очень ти-хо.
— Мур…

Русская народная сказка)

Жил-был барин, а у него была жена и молода, и собой хороша. Случилось этому барину куда-то уехать далеко; он и боится, как бы жена его не стала с кем блядовать, и говорит:
— Послушай, милая! Теперь я уезжаю надолго от тебя, так ты никаких господ не принимай к себе, чтоб они тебя не смутили, а лучше вот что: кто бы тебе и что бы тебе ни сказывал — отвечай всё: «Нет!» да «Нет!»
Уехал муж, а барыня пошла гулять в сад. Ходит себе по саду, а мимо на ту пору проезжал офицер. Увидал барыню такую славную и стал её спрашивать:
— Скажите, пожалуйста, какая это деревня?
Она ему отвечает:
— Нет!
«Что бы это значило, — думает офицер, — о чём её ни спросишь, она всё: нет да нет!» Только офицер не будь промах:
— Ежели, — говорит, — я слезу с лошади да привяжу её к забору — ничего за это не будет?
А барыня:
— Нет!
— А если взойду к вам в сад, вы не рассердитесь?
— Нет!
Он вошёл в сад.
— А если я с вами стану гулять, вы не прогневаетесь?
— Нет!
Он пошёл рядом с нею.
— А если возьму вас за ручку — не будет вам досадно?
— Нет!
Он взял её за руку.
— А если поведу вас в беседку — и это ничего?
— Нет!
Он привел её в беседку.
— А если я вас положу и сам с вами лягу — вы не станете противиться?
— Нет!
Офицер положил её и говорит:
— А если я вам заворочу подол, вы конечно, не будуте сердиться?
— Нет!
Он заворотил ей подол, поднял ноги покруче и спрашивает:
— А если я вас да стану еть — вам не будет неприятно?
— Нет!
Тут он отработал её прядком, слез с неё, полежал да опять спрашивает:
— Вы теперь довольны?
— Нет!
— Ну, когда нет, надо ещё еть. — Отзудил ещё раз и спрашивает:
— А теперь довольны?
— Нет!
Он плюнул и уехал. А барыня встала и пошла в хоромы. Вот воротился домой барин и говорит жене:
— Ну что, всё ли у тебя благополучно?
— Нет!
— Да что же? Не поёб ли тебя кто?
— Нет!
Что ни спросит, она всё: нет да нет; барин и сам не рад, что научил её.