В дверь позвонили.
— Ваня, это ты? Открой сам!
Иван открыл сам. Вошёл. Марья выглянула в коридор. В левой руке она держала телефон, в правой кекс. Иван молча скинул ботинки, плащ, прошёл мимо жующёй Марьи, рухнул лицом на кровать. Марья послала остатки кекса в рот. Вытерла липкую ладонь о пижаму. Стряхнула крошки с груди.
— Я перезвоню, — сказала она в трубку. Подошла к Ивану.
— Ты что, пил?
Понюхала. Не пахнет.
— А что тогда? – удивлённые брови образовали две тёмные радуги.
Как будто единственной причиной объясняющей подобное поведение Ивана являлось то, что он пил.
— Это катастрофа, — пробурчал Иван.
Марья, в ожидании кошмарного, выпучила глаза. Её пробил озноб предвкушения ужаса. Ноги подкосились, тапочки убежали и спрятались под трюмо, она села рядом с Иваном. Не села, плюхнулась, не сводя обеспокоенного взгляда с человека, который три с половиной года назад обещал ей достать Луну, но до сих пор ограничился бывшим в употреблении тостером с инвентарным номером три ноля четырнадцать.
— Что? – дрожащим голосом спросила Марья: — Вань, не молчи. Мне страшно.
— Всё кончено.
Самые невероятные картины всплывали в голове Марьи. «Неужели он потерял проездной билет?». Марья перевернула Ивана на спину. Его открытые глаза, полные безнадёжного безразличия, смотрели в потолок.
— Что произошло?
— Свершилось непоправимое.
— Ты расскажешь мне? Нет! Не говори! Не хочу! – Марья хотела убежать на кухню, но Иван сильно сжал руку Марьи и она вновь оказалась на кровати рядом с ним. «Он знает, что это я порвала и выкинула его записную книжку! История о полтергейсте не прокатила!». Иван обнял Марью:
— Я должен тебе это рассказать. Ведь кроме тебя у меня никого нет, небыло и, с вероятностью тридцать два процента, уже не будет.
«Точно. Потерял проездной…».
— Знаешь… Сегодня я, как обычно, возвращался с работы. Сел в автобус. Ничто не предвещало. И вдруг, как гром среди ясного неба раздался голос: «Не может быть!».
— А-а-а! – закричала Марья. Она попыталась вырваться, но Иван крепко обхватил её:
— Не надо! Не хочу! Не рассказывай! Мне страшно!
Иван не слышал Марью. Подождав, когда она перейдёт на тихий писк, он безжалостно продолжил рассказ.

— Не может быть! – громко выкрикнул толстяк в шляпе, вглядываясь в газету: — Невероятно!
Толстяк ткнул локтём сидевшего рядом с ним Еблана в бейсболке. Еблан вынул наушник, повернулся к Толстяку:
— Чё?
— Вы представляете?
— Чё нада?
— Чёрным по белому: «атмосферное давление восемьсот девять миллиметров ртутного столба»!
— Чё нада?
— Восемьсот девять миллиметров ртутного столба, это (Вы только вообразите!) двенадцать тысяч килограммов — вес воздуха, который давит на человека!
— И чё?
— Вообразите, на Вас, на меня, на него, — Толстяк кивнул на меня: — На всех и каждого давит двенадцать тысяч килограмм! Восемьсот девять миллиметров ртутного столба. Это же сто семь тысяч восемьсот пятьдесят восемь Паскалей!
— Слышь, уважаемый, да мне по, на. Я не видел.
— Двенадцать тысяч!
Еблан воткнул наушник. Толстяк вынул наушник и прокричал в ухо Еблану:
— Двенадцать тонн воздуха!
Еблан прекратил жевать жвачку и с недобрым изумлением уставился на Толстяка.
Тут моя остановка, я сошёл совершенно ошеломлённый…. Обескураженный… Растоптанный… Раздавленный… Раздавленный двенадцатью тоннами воздуха и восемью ста девятью миллиметрами ртутного столба, которого Еблан никогда не видел. И так меня поразило это откровение…. Я ведь и в самом деле ни разу не задумывался об атмосфере, его давлении, его влиянии на жизни и судьбы человечества….
Тапочки осторожно выглянули из-под трюмо.
— Подходя к нашей избушке, я буквально физически ощутил эту чудовищную неведомую тяжесть на себе….
Марья смотрела на лицо Ивана и старалась разгадать, проверяет ли он её, и сейчас, когда она отвлечётся, внезапно спросит: «А ведь это ты порвала мою записную книжку!».
Тапочки, решив, что опасность миновала, перебежками добрались до кровати и уютно устроились на ногах Марьи.
— Катастрофа, — стонал Иван: — Всё кончено, я гибну. Вступает виолончель. Чаю хочу.
— Ваня.
— А?
— А ты проездной билет не потерял?
— Что? – Иван поднял голову, хлопая глазами.
— Не потерял ведь, нет?
— Нет, — недоумённо ответил Иван.
— А хочешь чаю?
— Нет. Нет!
— Ну, ладно. Ты только не переживай так. Потерял, так потерял, это ничего.
— Чаю хочу! Чаю! Я в себе, голубушке, души не чаю!
Марья начала умело шариться в брючных карманах Ивана. Экспроприировала помятый фантик от барбариски. Приятное тепло пошло по чреслам Ивана, но воспрянуть им было не суждено. Восемьсот девять миллиметров ртутного столба лишили их такой возможности.

— О, мой ангел, Вы точны как никогда! – Лояль припал губами к ладошке подошедшей Жозефины: — А это редкое и ценное качество для женщины. Для красивой женщины в особенности.
— Ну, перестаньте, Лояль. Вы меня смущаете своей коварной галантностью.
— Никакого коварства. Я всегда говорю правду, только правду и ничего, кроме правды.
— Эти Ваши адвокатские манеры. Хи-хи. Кстати, Вы расскажете мне о процессе Видаля, который Вы с триумфом выиграли вчера?
— О, с превеликим удовольствием! Прошу, — Лояль подставил локоть, Жозефина нежно обхватила его. Под руки, они спустились со ступенек крыльца старинного здания городского суда и вальяжно направились гулять по бульвару Мориса в сторону парка.
— Погода чудесная, настроение прекрасное, моя спутница самая очаровательная и я в полном расположении. Итак, известный Вам прокурор Мерье, он Вам, кажется, родственником доводится?
— Да. Муж.
— А! Так вот, это бестолковое, до непостижимости глупое существо построило своё обвинение на показаниях единственного свидетеля, некоего Гуля, который утверждал, что видел, как Видаль вышел из дома убитой ровно в восемнадцать ноль-ноль. То есть в то самое время, когда по заключению судебно медицинской экспертизы наступила смерть мадам Ромеску от семидесяти четырёх колотых ран.
— Какой ужас!
— Казалось бы дело ясное и совершенно безнадёжное для моего подзащитного. Не хотите ли шоколадного мороженого?
— Нет, что Вы. Я слежу за фигурой.
— Ох, Жозефина, Ваше совершенство вне опасности.
— Вы искуситель.
— Так вот. Сам Видаль утверждал, что во время совершения преступления находился в кафе «Услужливый Пьер» под восьмым столиком, где его и обнаружила полиция через два дня, опознав его отпечатки пальцев на мусорном баке перед домом убитой. Никто из посетителей, равно как и хозяин заведения не смогли точно указать когда именно Видаль появился в кафе и отлучался ли куда-либо в тот роковой вечер. Таким образом, алиби у моего клиента отсутствовало. И, тем не менее, я неопровержимо доказываю, что оснований для обвинения Видаля нет!
— Каким же образом?
— Вот изумительный скверик. По-моему здесь будет весьма уютно. Как Вам?
— Очень мило. Красивые каштаны.
Они повернули в сквер. Остановились под огромным цветущим каштаном, распространяющим чудный аромат радости и вдохновения. Лояль посмотрел на часы. Половина второго.
— Прокурор вызывает свидетеля обвинения и тот, присягнув на библии, уверяет, что видел Видаля у дома мадам Ромеску в шесть часов вечера. Прокурор с довольной физиономией садится. Свидетель мой.
Лояль погладил Жоззефину по талии. Повернул её спиной. Начал спускать с себя штаны.
— Что же дальше? – Жозефина устроилась поудобнее, задрав юбку.
— Дальше? Я выдерживаю положенную паузу, концентрируя, таким образом, внимание присяжных и судьи (для которых вопрос уже решён) и начинаю. Скажите, месье Гуль, что было надето на Вас в тот вечер? И напоминаю, что Вы под присягой. Гуль удивляется, хлопает глазами. Мерье начинает нервничать. То же, что и сейчас на мне, отвечает свидетель. То есть вот эта куртка? Да. И поскольку шёл дождь, Вы, вероятно, накинули на голову капюшон? Конечно! Позвольте? Снимаю с Гуля куртку, прошу прокурора надеть её. Мерье негодует, но судья идёт на встречу и ему ничего не остаётся, как подчиниться. Наденьте капюшон. Надел. Показываю ему руку. Сколько пальцев Вы видите, месье прокурор? Что? Каких пальцев? Благодарю. Разоблачайтесь. Ваша честь, позвольте и Вам, для ясности вопроса, примерить этот предмет одежды. Заинтригованный судья напяливает куртку, капюшон и выясняет, что не видит ничего, кроме своего носа и кончиков ботинок. Ту же процедуру я предлагаю проделать… аккуратно, Жозефина… каждому из присяжных. Они с интересом меряют по очереди куртку и пытаются что-либо разглядеть из-под капюшона. Я развожу руками. Вопросов к свидетелю больше нет. Спасибо. Жалкий протест прокурора, разумеется, отклонён. Видаля отпускают из зала суда. Против Гуля возбуждено дело о лжесвидетельстве. Вот так!
Лояль отлип от трепещущей Жозефины, стал застёгивать ремень.
— Возьмите мой платок.
— Благодарю, Вы так любезны, — принявшая вертикальное положение Жозефина поправляла чулки, взяла платок: — Я не перестаю поражаться Вашим талантом.
— Ничего сверхъестественного. Это моя работа, которую я умею делать и люблю.
— Страшно представить, что если бы не ваше радение, этот несчастный невинный человек мог бы оказаться на гильотине! Позвольте я поцелую Вас!
— О такой награде я могу только мечтать, мадам. Но, уверяю Вас, я её не заслужил.
— Ваша скромность Вас погубит. Хи-хи.
— М! Однако, тринадцать тридцать две. Я благодарю Вас за волшебную прогулку, и льщу себя надеждой вскоре вновь увидится с Вами, несравненная Жозефина. Но мне необходимо спешить в магистрат. Я провожу Вас. До автобуса. Если Вы позволите и доставите мне этим удовольствие.
— Ах, конечно. Мне будет очень приятно.
— Будьте добры, мой платочек.
— Да-да, — Жозефина вынула и вернула платок Лоялю.
Они вновь взялись под руки, не спеша направились к автобусной остановке.
«Чудесный, чудесный день, чудесный день», чирикали воробьи.

Желание соврать, с целью осчастливить своего ближнего, ты встретишь
даже и в самом порядочном нашем обществе, ибо все мы страдаем этою
невоздержанностью сердец наших.

— Да. Меня обманывать начали, впрочем, вероятно, как и всех, с детства. Можно сказать, с колыбели. Родители, вселяя веру в чудо, Деда Мороза, в счастливую беззаботную жизнь и собственную неполноценность; сверстники, давая клятвенные обещания и мгновенно их нарушая, искореняя веру в справедливость и честность, чтобы получить своё; учителя, сами находясь в сети заблуждений, насаждающие ложь, программируя и стирая стремление к саморазвитию. Да. Обманут был я ежедневно и ежечасно. Систематическая ложь, которая с наивностью и обескураживающим удивлением обнаруживалась, привела к закономерности: я стал ненавидеть ложь и научился врать. Я умею врать. Врать виртуозно. Искренне и правдиво. Глядя в глаза. Я научился распознавать ложь. Делать вид, что я верю. Меня невозможно обмануть, я чувствую обман на молекулярном уровне. Как алкоголик в миллионной толпе чует своего собрата, так и я ощущаю враньё физически. Но, на собственном опыте зная какую боль приносит ложь, и как человек в совершенстве владеющий искусством лжи, я отрёкся от неё. Я никогда не лгу. Это смертельное оружие, с помощью которого можно побеждать и разрушать. Яд. Действующий медленно и неотвратимо. Многие сами окружают себя ложью, скрываясь в ней, как в невидимой непроницаемой скорлупе, пытаясь укрыться от окружающего мира, такого жестокого и неотступного. Но эта эфемерная оболочка склонна к самоистреблению и рано или поздно приходится расплачиваться за эту предоставленную услугу. Как и за все другие. И в этом  нет ничего удивительного. Это закон. Закон сохранения энергии. Невозможно что-то получать, не отдавая равноценное. Козлы и капуста. Для капусты козёл — незримая уничтожающая высшая сила. Для козла капуста — еда.
Человек отодвинулся от зеркала. Подмигнул своему отражению.
— А может быть, я и сейчас лгу. Кто знает?
Отражение не ответило. Оно в точности повторяло движения человека.

Солнце ярко пробивалось сквозь белёсые облака на фоне синего неба, лениво возлегающего на изогнутых вершинах гор.
За рекой, по старому валу, верхом на коне носился взад и вперёд бородатый человек в черкеске, папахе, размахивая саблей, громко выкрикивая на своём языке противным сиплым голосом всевозможные ругательства и, судя по интонации, угрозы в адрес находившихся в крепости людей.
— Мать честная, — полковник Мухин Анатолий Фридрихович посмотрел на карманные часы с затейливой гравировкой: — Уже пятьдесят три минуты надрывается. Совершенно несносно. Алексей Николаевич, нет ли какой-либо возможности прекратить это амикошонство? – обратился он к капитану, стоявшему по левую руку, рядом с ним на крепостной стене.
— Сейчас устроим, Анатолий Фридрихович. Попков!
— Я!
— Поди сюда, голубчик.
— Слушаю, ваше высокоблагородие.
— Сними-ка, братец, мне этого артиста.
Попков, прищурив глаз, поглядел на всадника:
— Далеко, ваше высокоблагородие.
— Коли снимешь, пять рублей дам.
Казак ещё раз взглянул на гарцующий силуэт:
— Далеко, ваше высокоблагородие. И ветер с ущелья…
— Вот сукин сын! Семь рублей.
— Так-ть с полверсты до него, не достать. И вертится, словно скипидаром помоченный.
— Чёрт с тобой. Десять рублей.
— М-м…
— И сутки на разгул.
Попков вскинул ружьё. Через две секунды раздался выстрел. Ещё через две всадник, вскинув руки, свалился с лошади и покатился к камням. Конь, проскакав немного, вернулся и замер возле недвижного тела.
— Готово, ваше высокоблагородие! Ну, так я…
— Ступай, шельма, — капитан отслюнявил Попкову награду.
— Однако, — раздался голос за спиной.
Полковник и капитан обернулись. Перед ними стоял невысокий чернявый кавалерист в ментике лейб-гвардии.
— Это ещё что такое? – поднял брови полковник Мухин.
— Корнет Лермонтов, переведён к вам высочайшим соизволением.
— А-а, наслышан, наслышан. Приказ о Вашем назначении получен. Э-э… квартируйтесь, любезный.
— Вот ещё новость. Мне тут столичного хлыща не хватало. Ты вот что, друг Алексей Николаевич, приглядывай за ним. Как бы какой сюрпризец не вышел-с.
— Не беспокойтесь, Анатолий Фридрихович.
— Да, не сочтите за труд, скажите Афанасию, чтобы самовар ставил и сами приходите к нам. Софья Генриховна рада будет.
— С большим удовольствием.

По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползёт на берег,
Точит свой кинжал;

Но отец твой старый воин,
Закалён в бою:
Спи, малютка, будь спокоен,
Баюшки-баю…

— Ты же звонишь и приезжаешь ко мне всегда только пьяный!
— Неправда. Когда я пьяный, я лежу дома на диване мордой в подушку.
— А когда ты лежишь мордой в подушку на моей постели, это, значит, ты трезвый?
— Ну, что за…
— Но это же просто… невыносимо!
— Я что, пьяный?
— Сейчас нет.
— Ну?
— Что «ну»?
— Чего же боле? Я Вам могу ещё сказать! И в Вашей воле меня презреньем наказать.
— Есенин? Обожаю.
— Не, Майкл Дейган.
— Кто?
— Иди сюда…

— Помираю я, Аня.
— Да бог с Вами, Семён Петрович. Доктор Шапашкин сказал, через неделю танцевать будете.
Семён слабо улыбнулся. Он сжал ладошку Ани, поднёс её к своим губам.
— Ну, что Вы…
— Поцелуй меня.
Аня смутилась. Наклонилась к лицу Семёна Петровича. Поцеловала.
— Вот, — сказал Семён: — Теперь можно.
Аня погладила его по волосам и выпорхнула из палаты.

Наутро она чуть не бежала в госпиталь. Солнце светило ярко и тепло. И даже хмурые люди вокруг казались прекрасными и весёлыми. Белый блестящий снег игриво скрипел под сапожками.
— Так, — доктор Шапашкин курил на лестнице: — Занесите в списки. Рядовой Артемьев. Урядник Соколов. Прапорщик Усольцев… Что с Вами?
Аня выронила перо. Глаза помутнели.
— А ну-ка, голубушка, что за штуки? Возьмите себя в руки. Сейчас подвезут новую партию раненых. Подготовьте места. Я в операционную. Всё.
Аня зашла в палату, где уже санитарка меняла постель.
— Охо-хох, — причитала она: — Эх, барышня, когда ж это закончится?
Санитарка вышла. Аня села на пустую кровать.
Во дворе послышалась ругань и ржание лошадей. Прибыл обоз с ранеными. Аня поправила передник и поспешила к главному входу.

— Ну? – двое остановили Рябова в подворотне, когда тот возвращался вечером из магазина.
— Что, простите?
— Ну, что ты надумал? – спросил что пониже.
— Вы о чём?
— Хватит крутить, хватит! Отвечай, когда к тебе разговаривают! – начал злиться что повыше.
— Я… не понимаю…
— Ах, вона как? – искренне удивился что пониже: — Он не понимает!
Выхватил авоську, достал из неё бутылку кефира, перебросил её высокому. Высокий разбил её о голову Рябова. Рябов плавно опустился на землю. Двое ушли.
— Ах, сволочи! – причитала возникшая из пустоты бабуля, ловко шаря по карманам Рябова: — Бандиты! Что вытворяют! Мили… то есть, полиция! Ты не ушибся, сынок?
— Есть немного.
Бабуля развернула бумажник Рябова. Бумажник был пуст.
— Ах ты, сука! – бумажник полетел в лицо Рябову: — Ползает тут, шаромыжник! Весь двор обоссали, алкаши поганые!
Бабуля больно ткнула два раза Рябова клюкой и убежала, прихватив авоську, в которой оставался сыр и батон.
Рябов встал на четвереньки, поднял голову.
На встречу, мило улыбаясь, двигалась девочка с мясорубкой в руках.
Девочка крутила ручку агрегата и приговаривала:
— Накручу котлеток, будут сыты детки…
Рябов облизал стекающий по носу и губам кефир.
До подъезда дома, в котором он жил, оставалось ещё метров двадцать.
А через четыре минуты начнётся очередная серия телеэпопеи «Гонимая любовь».

— Чёрт побери, в конце концов! Что значит эта тошнотворная фраза: «как у людей»? А мы что, не люди?
— Нет! Мы существа! Даже не существа, а существительные! Жрём, извините, справляем нужду. Любим? И любим так же как справляем нужду. Бесцельно, бессмысленно…
— Нет, милочка, мы как раз и есть люди. Живые, настоящие, а не из бумажных романов, коими ты так увлечённо зачитываешься в перерывах между, как ты сама определила, жратьём и справлением нужд.
— Замолчи!
— Что? А почему это я должен молчать? Тебе приспичило откровений, изволь! Люди – это не персонажи из книг: призматичное слюнявое испражнение автора, его идеалы и пороки, личное, субъективное восприятие. Люди – это мы! Я, ты, сапожник Лука, купец Кривдин, Аннушка, тот же сукин сын Щукин.
— Умоляю, Иван Ильич, не надо о Щукине.
— А-а! Вот! Наталья Дмитриевна. О Щукине, стало быть, не надо? Хорошо. Великолепно! Так вот, что я тебе скажу. Все эти твои эмоциональные идиомы и заламывания рук с причитаниями о жизни «как у людей», не стоят выеденного яйца. Спустись-ка ради любопытства ниже Сенного в Нахаловку и ты увидишь, что такое жизнь «как у людей». А если ты не желаешь ехать в театр с Трушиновичами, так имела бы смелость прямо сказать мне об этом, а не упражняться в искомом.
— Ну, Иван Ильич…
— Будет, друг мой. Поеду я один. Не стоит заставлять князя с княгиней ждать. А про тебя скажу, что тебе нездоровиться.
— Милый мой, Иван Ильич… Когда же ты теперь будешь?
— Так, после «Севильского цирюльника» провожаем князя на вокзал, он отбывает в Уфу, а я, пожалуй, переночую с княгиней. Так что раньше завтрашнего полудня и не жди. Ну-с, как?
— Великолепно! Фрак тебе особенно к лицу!
— Пора. Папиросы взял, платок взял… А по поводу людей… Люди – это понятие не общее. Это понятие индивидуальное!
— Поцелуй меня, Иван Ильич.
— Наташенька, какое ты ещё дитя. Не скучай, мой ангел. До завтра!
— Ах…

— Утро, понимаешь, раньё, то есть рано, иду я на службу. В смысле на работу. Я свою работу службой называю, на работу. Я свою работу называю службой. Так… О чём бишь я? А! Иду на службу. Я, видите ли, свою работу службой называю. Хотя я, собственно, человек штатский, можно даже сказать гражданский, но все мы в какой-то мере служим, так сказать. Чиновники, водители, рабочие, офисный планктон, булочницы, парикмахерши, буфетчицы, медсестрички, горничные… м-м-м. Э-э… Ах, да! Иду я, стало быть, на службу, в смысле на работу. Я свою работу службой называю. Иду я, стало быть, на… работу. Иду-иду, никого не трогаю. Птички поют, космонавт в кустах пердит, дворник метлой машет. Иду. Глядь, впереди меня девушка. Впрочем, может и не девушка. Хотя, может ещё и не женщина. Эх, была у меня одна знакомая проститутка… нет, звучит грубовато. Девочка по вызову… тоже как-то скабрёзно. Сотрудник эскорт-услуг! Красивая… Двадцать два года. Оксана. Хотя называла, почему-то, себя Вероника. Такое бывает, я читал. Уж не знаю, чем я ей приглянулся, но дружили мы лет два, пока не… Ну, не важно. Так вот, она выдала мне однажды такую неожиданную интерперенцию о девственницах, девушках и женщинах: Девственница, ну понятно. Девушка – это уже не девственница, у которой нет детей. Женщина – это девушка, у которой есть дети. Довольно любопытное определение, не так ли? Итак, шагаю я. А шаг у меня широкий, строевой. Ать-два, ать-два. Впереди идёт девушка. Впрочем, может и не девушка. В чёрном «вечернем» платье, каблучки, волосы пружинят завитыми локонами. Фигурка (терпеть не могу слово «сногсшибательная»; это лучший комплемент директора автобазы Зуева), хорошая такая фигурка. Не такая, что сразу Ухх! Такая, скорее, Ах… И не толстая и не худая. Приятная. Благо лица со спины не видно, что позволяет воображению предполагать нечто соответствующее. Локоны, в чёрном платье, каблучки, фигурка. И на спине этой фигурки висит, что бы вы ни думали, маленький такой розовый рюкзачок. И так это мило мне показалось. До умопомрачения. Идёт, ручками ухоженными в такт отмахивает: ать-два, ать-два. Рюкзачок по декольтированной спине: ать-два, ать-два. И я с заду: ать-два, ать-два. Обогнал я эту чудо-принцессу, оборачиваться не стал. Чтобы не развеять тот облачный образ, сформировавшийся в моей слепой фантазии. Пусть лучше останется «нечто соответствующее».
Вот ведь случай, иду я, значит, на службу. В смысле на работу. Я свою работу, знаете,  называю службой…

Собрание состоялось как обычно на парковой скамейке около развесистого каштана. С пруда, в котором плескались утки, веяло прохладой, с летней эстрадной площадки доносились звуки духового оркестра.
Мимо скамейки, гогоча и пиная друг друга, прошли курсанты военного училища. Вернее уже не курсанты. Уже офицеры.
— М-да…, — протянул Грюн, провожая взглядом шумную компанию: — Как сейчас помню свой выпуск в пажеском корпусе. Сам генерал-губернатор приезжал.
— Ах, — Зюзя устроилась у Грюна на коленях: — Расскажите, братец Грюн.
— Да, — вяло раздалось из-под скамейки: — Расскажите, братец Грюн…
Пандус, сидевший справа, сделал внимательное (как ему казалось) выражение лица, подперев щёку кулаком.
Грюн выдержал положенную паузу (добив бычок и метко послав его щелчком в урну) и начал:
— Итак, получив кто погоны прапорщика, кто подпоручика, выстроили наш корпус в парадном обмундировании на плацу. Слышим только, как старшие офицеры перешёптываются: «Генерал едет, генерал едет». А у нас вожжа под хвостом. Натурально, трубы горят. Охота свинтить всей компанией и к «Елисееву» на проспект. Но тут, наконец-то, задудел полковой оркестр. Прибыл, стало быть, генерал. Прибыли двое. Сам генерал, и сопровождающий, в чине полковника. Генерал, этак залихватски покачиваясь из стороны в сторону, при поддержке полковника поднялся на трибун. Офицеры все во фрунт. Мы тоже. Тут китель на пузе генерала трескается и пуговица летит аккурат в лоб штабс-капитану Рублёву (нашему воспитателю по истории и географии). Тот краснеет как рак, но виду не подаёт. Мы чуть не сорвались смехом все разом, но тут генерал и начал.
— Ать, вать, ёб, мать, уяки, лядь! – говорит генерал.
— Здорово, молодцы! – говорит полковник, прибывший с генералом.
— Здрав… жела… ваше прев… ство!!! – это мы громогласно.
— Итить, в ур, ёб, мать, из, твою, курш! – говорит генерал.
— Служите славно, как деды наши и прадеды! – переводит, значит, полковник.
— Рады стараться, ваше прев… ство!!!
— И в ду, чтоб ня, бубу, аба дяба, ёб на, шли!
— За веру, царя и отечество!
— Ура! Ура! Ура!
Тут генерал помолчал, повертел головой, словно в недоумении.
— А ну на, ять ать, буба, хули, шли на…, — махнул рукой и пошёл спускаться.
Полковник замешкал, но спохватился:
— Поздравляю вас, господа офицеры!
— Ура-а-а!
Генерала погрузили в бричку. Бричка укатила. Полковник побежал следом.
Ещё с минуту мы стояли смирно, пока первый не опомнился штабс-капитан Рублёв, не ткнул полковника Дорохова (у которого аж усы торчком встали) в бок, тот скомандовал:
— Разойдись!!!
Ну, мы и разошлись. Да не на шутку. На этом, пожалуй, и всё. Остальные подробности не предназначены для ушек юных барышень.
Грюн улыбнулся. Зюзя покраснела:
— Как это мило…
— Весьма…, — промямлилось из-под скамейки.
— А что такое «буба»? – неожиданно спросил Пандус, собрав глаза в кучу.
Грюн смотрел, как утки дерутся за кусок булки, брошенный им мальчишкой.
— М-да, — задумчиво протянул он: — А неплохо было бы сейчас на проспект. К «Елисееву»…