Васюкова у дверей в комнату встретил денщик капитана Ратова Егор.
— Ну, — спросил Васюков: — Что тут?
— Эх, — вздохнул Егор: — Пишет.
Васюков прислушался. Тишина.
— И давно пишет?
— Третий день.
— Мда… пора бы… Ты вот что, — Васюков достал три рубля: — Сходи за водкой, а я тут сам. И не пускай никого. И, пока не позову, сам не заходи!
— Слушаю, Ваше Благородие!
Денщик убежал, Васюков вошёл в комнату.
Беспорядок царил неимовернейший. Постель с кровати была смята и разбросана, оба имевшихся стула валялись в поломанном виде на полу. Сам Ратов, подложив под зад связку книг, сидел за заваленным исписанной бумагой столом, обхватив голову руками.
— Кхе, да ты, братец, окошко б, что ль открыл. А то ведь в такой атмосфере в пору кактусы разводить, да по полтине продавать на углу Ореховой и Семёновской.
— Платоша! – наконец заметил приятеля очнувшийся капитан и бросился его обнимать: — Платоша! – тряс он его и трепал за щёки, словно породистого щенка.
— Ну, будет, братец.
— Платоша!
— Да хватит, я тебе говорю! Уморишь! Уф… Рассказывай, что тут у тебя за Вавилон приключился?
— Да-а…, — здоровенный Ратов смущённо зачесался.
Васюков подошёл к столу:
— Ага, — пробежал он глазами по листку: — Понятно. И кому же сия ода?
— М-м, — раскрасневшийся Ратов сделал неопределённый жест.
— Ясно. И в чём загвоздка?
— У, — совсем от смущения потерявший речь капитан ткнул пальцем в незаконченное четверостишие:
«Хочу лобзать я ваши плечи,
Хочу прильнуть к вашей груди,
Шептать вам сладостные речи,
Ласкать меж …»
— Так, — вернул на место лист Васюков: — В принципе очень даже не плохо.
— А?
— Нет, ну не Пушкин, конечно, не Байрон, но для капитана артиллерии… очень даже… душевно и главное точно! Без всяких там цветочков.
— Да вот на последней строчке, чёрт её дери, застрял! Никак в рифму не попаду. Извёлся уже! А сегодня вечером надо передать, завтра бал в собрании. Так сказать, артподготовку провести.
— Это понятно. Но не смутишь ли ты предмет своего обожания столь прямым попаданием? Барышни они, знаешь, могут и не понять, чего, собственно, от них требуется.
— Куда уж яснее?
— Тут надо проявить деликатность. Мягкость. Дальновидность.
— Ну, чёрт! Выручай, Платоша!
— М-м, ну, что-то вроде:
«Мечтаю слушать ваши речи,
Внимать дыханью ваших слов,
И лунный свет на ваши плечи
Я словно шаль надеть готов»
— О! То, что надо! Голуба ты моя! Спаситель! – Ратов с шумом бросился записывать, противно скрипя пером.
— «Лунный» с двумя «н». А кто ж твоя таинственная страсть, столь обуявшая тебя? Поделись, — игриво ткнул в спину Ратова Васюков.
Ратов снова смутился и пропел:
— Катенька, — вновь покраснел и не увидел, как за ним побледнело лицо Васюкова.
— Это помещика Прутова дочь?
— Она.
— Катерина Александровна?
— Точно.
— С такими ямочками…
— Верно. Да ты не знаешь ли её?
— Да что ты! Откуда же? Ну, написал? Дай гляну. Ага.
— Ну, выручил ты меня, душа моя! Айда теперь в трактир! Угощаю! – счастливый Ратов начал натягивать китель.
— Ты погоди, — задумчиво сказал Васюков: — А ты, пожалуй прав. Нечего эти сантименты разводить.
Он взял только что написанное и разорвал.
— Женщины любят решительность! Им нравятся люди действия, а не эти сопливые байроны с их лепестками роз и слезливой Луной. Где твой первоначальный вариант? Ага. Сейчас доправим.
Ратов только открыл рот и наблюдал, как Васюков ловко и быстро строчил на листке.
— Готово!
Ратов прочитал. Похлопал глазами. Поглядел на Васюкова. Прочитал ещё раз.
— А… не слишком… это? – робко спросил он.
— В самый раз! – хлопнул по плечу Васюков и позвал: – Егор! Вот теперь можно и выпить.
Дверь отворилась. Медленно и пошатываясь, с бутылкой водки на подносе вошёл Егор.
— Давай. А сам ступай, приготовь Их Высокоблагородию парадный мундир и сапоги начисти! Что б к вечеру блестели как у кота что?
— Глаза!
— Молодец! Кругом, арш!